Посвящается всем, кто любит,
любовь умрет, а сказка останется…
Солнце светило в окно, но жарко от этого не было. Слабенький ветерок из форточки обдувал прохладой лицо, иногда даже приподнимая бумаги на столе. Работалось хорошо, как всегда в тех случаях, когда я заставляла себя сесть, что называется через «не хочу», но потом врабатывалась и уже вставать из-за стола не хотелось настолько же, насколько до этого не хотелось за него садиться.
Беспокоило одно. Отсутствие звонка от него. Я конечно понимала, что он не может мне позвонить, что жена и достаточно взрослый сын рядом. Но ужасно хотелось услышать его голос, почувствовать настроение. Ведь что можно сказать по телефону не видя глаз? Можно только почувствовать и потом, положив трубку, попытаться услышанное проанализировать, но не услышанные слова, а интонацию, чувство, настроение. И затосковать по его ласковым рукам, по его объятьям, по его поцелуям…
Я совершенно не люблю и не переношу одиночество. Какой-то достаточно короткий промежуток времени – да. Но потом полнейшая агония! Веришь? Мне не хочется работать. Хотя то, что я вынуждена это делать – отвлекает. Но платишь за это депрессией.
А эти чертовы выходные, когда утром встаешь полная планов, но вечером уже не хочешь мыть посуду, откладывая это на следующее утро. Я даже не могу читать, не могу нормально работать. Я не могу уснуть. Я просто не могу без тебя. А ведь даже после твоего приезда мало что изменится. В лучшем случае несколько раз увидимся. В условиях болезни твоей матери невозможна и наша совместная поездка, которую мы так долго планировали.
В стране Р. был царь. Так случилось, что царь был молодой и перспективный. Царем он стал случайно. Однажды в стране умер старый-престарый царь, у которого наследников не было. После его смерти бояре собрались думу думать. Хоть бояре и были старые, но не были глупыми. Поэтому они понимали, что новый царь нужен молодой, так как в соседних странах молодые повелители, полные амбиций давно смотрели на Р. с вожделением. Поэтому выбор бояр пал на молодого генерал-губернатора, который хотя и был выходцем с окраины страны, где и губернаторствовал, но порядок там держал, все им были довольны..
При обсуждении два недостатка у кандидата выявились. Отце его жены был террористом и даже пытался кого-то из боярской думы взорвать. Вследствии чего был расстрелян. Хотя с другой стороны тесть не такая и большая родня.
Во-вторых, будущий царь имел страсть к женскому полу. Ни то чтоб все в думе святые были, либо к какому иному полу пристрастие имели. Но меру в этом деле знали. А слухи ходили о Кузьме такие…
Крестьянку своей губернии он чрезвычайно к себе приблизил, причем обучил за казенный счет за границей разным наукам, после чего поставил правителем в один из уездов своей губернии. Никого не обошел он и из своей генерал-губернаторской администрации.
Но бояре подумали, да решили, что остепениться Кузьма рано или поздно. Опять таки лучше к женскому полу влечение иметь, чем боярам головы рубить, «сублимировать», как сейчас говорят.
В Грановитой палате, где заседала боярская дума было смрадно. Бояре прели в шубах и шапках, крили, плевались на пол. Холопы разносили водку и бутерброды…
Сегодня опять проснулась в четыре утра. Проснулась с мыслью о тебе. В который раз поразилась насколько утреннее восприятие мира приятнее вечернего. Как говорится утро вечера мудренее. Скоро ты приедешь. А еще вчера вечером думала, как я устала ждать твоего приезда. (Действительно – стакан то наполовину полон, то наполовину пуст.)
Решали все вопросы в боярской думе два старичка – Панфутий Иванович и Геннадий Петрович. Они были самые приближенные бояре к старому царю. Они и предложили кандидатуру Кузьмы. Дума подумала, бородами потрясла и согласилась. Так в Р. стал царь Кузьма 1.
Царствовал Кузьма вообщем-то не хуже и не лучше других. Подданные в его стране уже давным-давно ничего от власти не ждали. Не обижает, жить дает – и то хорошо. А Кузьма жить давал, хотя и сам не терялся. Ну на то он и царь.
Перебрал Кузьма женского пола немало по стране своей. Начал с фрейлин жены своей, потом и девки сенные в ход пошли. С Амстердаму даже каких-то негритянок, персиянок заказывал.. И все успокоиться не может, бояре уже его сами бояться стали, а то вдруг накинется.
А в предместьях столицы жил купец. Не сильно-то и удалой молодец. Отец-то его действительно был КУПЕЦ. Но умер рано. Сын у него один был Весь какой-то мечтательный. Встанет в лавке, да заглядится на небо, задумается невесть о чем. А с лавки воры товар и волокут. А то купец еще так вот подумает, да глякось – осьмушку бумаги схватил – и давай писать, давай писать, что твое веретено, только чернила брузжут. Зайдет тут какой-никакой покупатель, а купец на него и не глядит, сунет ему товар под нос, а сам все пишет и пишет. Вообщем какая тут торговля.
Так что не будь у купца друга, то так и сгинул бы. На заборе бы вскорости, лежа в канаве бы писал, и то если бы хозяин забора позволил. А друг у него с детства был не промах. Жили они рядом. Только друг был из крестьян. Но тоже он не в отца своего пошел. Зиновий сызмальства работать не любил. Отец его например уедет в город инвентарю какого купить, сыну поручит огород вспахать. И что ж? Зиновий по городу пробежит, тут что украл, там украл, нищих каких ни есть собрал, на поле привел, они ему поле вспашут, так он еще и с соседом переговорит насчет вспашки, деньги за это возьмет, а нищим бутылку поставит, а кто недоволен, так и в морду даст.
Отец с ярмарки приедет, а Зиновий в новом костюме сидит, соседскую деваху обнимает, одной рукой ей ниже мониста лезет, а другой рукой ее успевает конфектами угощать. Ловок черт, хоть и не работник. Да вроде и бездельником не назовешь. Отец у Зиновия тоже рано умер. Мать тихая была И стал Зиновий власти все больше набирать. У каждой стаи завсегда вожак есть. В городе у нищих свой вожак был, у воров свой, у бандитов – свой. Так Зиновий сумел так сделать, так всех лбами столкнуть, так в доверие ко все войти, что стал он почитай всем городом руководить. Купцы к нему едут – Зиновий от воров защити, градоначальник приходит – пуская по гостям иностранным ребята не озоруют. Постельничий государев – девку царю какую ни есть сыщи красивую.
Вообщем хорошо Зиновий зажил. Но из всех людей больще друга у него чем купец не было. Они бывало сядут вместе поговорить и до утра наговориться не могут. Купец-то больно начитанный был, но жизни не знал совсем. А Зиновий хватку имел, жизнь знал, но говорить о том, что он знает, кроме как с купцом, который не от мира сего, ни с кем не мог. Потому что знал – подручным скажи что лишнее - и нету Зиновия – фартового человека.
И вот раз в купцову лавку вошла женщина. Он-то как всегда пишет, пишет, пишет, не видит ничего вокруг. А она встала и залюбовалась на купца. В нем-то так ничего красивого может и не было, да только когда вирши свои писать начнет, так он него будто свет исходил. Лицо одушевленное такое сделается, губы сожмет, чуб на бок рукой отмахивает. А перо так и брызжет, так и брызжет.
— Как бы мне хотелось почитать, что это Вы так пишете? – сказала женщина, да голосом таким ласковым, грудным, аж до пяток пронизывающим. Купец тут даже перо сломал, клякса ему на нос упала. Стал этот купец такой смешной, что женщина улыбнулась. Написано специально для портала: ПорноТэлес точка РУ. В лавке все засияло, в глазах у купца все заплясало. А женщина так была красива – волосы черные синевой отливают, глазки кругленькие малахитом осыпают, щечки кругленькие как бока яблочек наливных на солнце блистят, губки сахарные бантиком к поцелуям зовут.
— Что же Вы молчите? – спросила женщина, а купец-то давай с носа кляксу оттирать салфеткой, да по всему лицу и размазал. А она еще больше улыбнулась, еще светлей в лавке стало. Да так светло будто и не лавка это никакая, будто дворец. И подходит она к купцу, салфетку у него из рук берет, намочила водой, да и стала с лица его чернила стирать. А купцу и неудобно, и вроде надо бы руку убрать, да не может он этого сделать, только и сказал:
— Да что Вы, не надо, не надо, - а сам рук-то ее не убирает. А женщина лицо ему оттерла, да взяла листочек-осьмушку и прочитала.
— Как дивно-то, - говорит ему, - как красиво. Дайте мне переписать?
— Да что Вы, - засмущался купец. – Это Вы диво-дивное, красота неописуемая. – И не радикрасного словца сказал, просто купец всегда говорил, что думал, а уж как волновался, так и сдержаться не мог. Тут уж женщина щечками-яблочками зарделась.
— Как же звать-то тебя купец с чернилами?
— Данилой.
— Не торговать бы тебе Данила, а книжки писать?
— А тебя как сударыня зовут-величают?
— Дуня я, - сказала женщина, да вздохнув добавила, - вдова Семена-плотника, с Торговой. – А вздохнула-то она потому, что вечная ей вдовья доля была. Муж у нее старый был, очень ревнивый. Слухи ходили, что и повод был. Потому он завещании е оставил, что если пойдет она после смерти его замуж, либо застанут ее с кем, то наследство у нее отобрать, саму в монастырь определить. А родни у Семена много было – следили за вдовой хорошо. Да оно и понятно – если что, то наследство к ним должно было уйти, а было оно не малое.
— Ну пошла я.
— Да уж и забыла тут с твоими чернилами-то, - осветила еще раз Дуня лавку и пошла.
— Так переписать-то возьми, - кинулся вслед Данила.
— Да ведь и не знаю, когда и отдам?
— Да ничто, как сможешь. – Дуня бережно взяла листок.
Вернула она его на следующий день. Данила ждал ее. Всю ночь с Зиновием про Дуню проговорил. Уж как он ее расписывал, друг нарадоваться на него не мог:
— Влюбился ты Данька, - это ясно. И сватом бы к ней пошел. Да ведь ты сам знаешь… - А Данька молчал на это, но понимал, что без нее жизни ему нет.
Он позвонил! Он позвонил! Позвонил Он! Скоро вернется. Скорей бы уж скорей. Чувство окрыленной радости – как будто на эту радость с крыльями запрыгнула и летишь, летишь. И не страшно совершенно. Так только душа летать может или ангелы…
И уж когда на следующий день Дуня пришла, то Данила ждал ее весь разодетый, причесанный. В небо не глядит, вирши не пишет, сердце того и гляди из груди выпрыгнет, а он только на дверь лавки и смотрит.. И она ему опять светом своим в лицо. Подошла к нему, обняла и говорит он ей:
— Люба ты мне, хочу всегда с тобою быть. – А она тут как задрожит, щечки-яблочки светом как засияют:
— И ты люб мне, Данилка мой ненаглядный.
Так вот и счастье пришло в их жизнь.
И оберегом их счастья был Зиновий. Дуня только с дома к Даниле пошла, а за ней следом его человечек, увидит что за ней родственник какой увязался, кистенем его по голове и тому больше подсматривать не хочется. А не пойман – не вор.
Только раз идет Дуня к Даниле своему, а улица вся городовыми перегорожена – царь Кузьма с Амстердаму возвращается. И проходу на Данилово предместье никакого нет. Уж она солдатика умолила, бежит через дорогу к любимому своему, а царь Кузьма на золотой карете прям перед ней = пальцем кривым на нее кажет, узкими глазенками на нее стреляет, нос крючкастый над губищами трясется, постельничий от ножного удара из кареты вылетает. И давая за ней бежать, городовым машет – держи мол. А заступник, что от Зиновия – он уж и сделать ничего тут не смог.
Дознался постельничий кто она такая и отпустил.
Пришла она к Даниле, а сердце не на месте у нее не на месте. Ему сказать ничего не хочет:
— Пустое, - говорит, - не знаю уж с чего и расстроилась. То ли с ноги не той встала, то ли косо кто посмотрел. – А Данила-то чувствует, что не говорит она ему что-то, скрывает и ничего понять не может.
А Кузьме просто женщина уже давно не нужна была. Ему женская любовь была нужна. Точнее, чтобы не насильничал он ее, а чтобы она вроде как ему сама навязывается.
Постельничий ловок был, понял, что деньгами тут не решится. Стал глубже копать и ему говорят – так мол и так – встречается она с купцом Данилой, который вирши сочиняет. А вирши его тогда уж известными становились, потому как мог Данила любого человека понять, и его чувства и душу.
Пришел тогда постельничий к Дуне и говорит ей:
— Ежели к царю не пойдешь, есть у меня список с виршей твоего Данилы. Слова там может и про что другое. Но прочесть-то можно по-разному. Мыслишки-то там крамольные. На дыбе он и сам это подтвердит. А у нас в стране купцом больше, купцом меньше – никто и не заметит. Так что скажешь свет-девица? – а глазки уже потухли, света и близко нет, щечки-яблочки червячки съели, бантик губок внутрь втянулся. Так за Данилку страшно. А самой потом как жить?
— И когда же идти? –
— Так завтрева к вечеру голуба и приходи, - постельничий поднялся, на пороге оглянулся, - А Данила-то у меня вот где, - потряс он кулаком и вышел.
Дуня постояла в раздумье и стала быстро одеваться.
Когда она уже входила в дом Зиновия, ее увидел Данила, который подходил к дому с другой стороны. «Так вот в чем причина. Вот ведь друг! Я ей уже надоел и она теперь с Зиновием». Данила тихо подошел к окну…
Он позвонил. Он приехал. Голос такой родной. Чем-то встревоженный. Или просто уставший. А где же жена, что-то не спросила. Наверно пошла в магазин. Завтра мы увидимся. Пуская ненадолго. Но я смогу поцеловать эти любимые губы. Он меня обнимет. Как же теперь лечь и спать? Невозможно…
Как сжимались у Данилы руки в кулаки, как ныла душа. «Вот ведь что случилось». Хотел войти сразу. Но разговор у них быстро закончился, Данила у окна все услышал. Когда Дуня вышла, то он вошел.
— Зиновий, я все услышал. Дай мне пистолет, я убью царя. –
Зиновий посмотрел на него:
— Пошли за пистолетом, - они прошли через две комнаты и вошли в какую-то кладовку, в которой мутно горела лампадка. Зиновий пропустил Данилу вперед и как только тот вошел, закрыл дверь. Данила кинулся к двери и услышал глухой голос Зиновия:
— К царю тебя дурака близко не пустят. И себя и Дуню погубишь. Я сам все сделаю. А ты пока охолонь. – Данила услышал звук удаляющихся шагов Зиновия. Как только он не стучал, дверь ему никто не открыл.
В Грановитой палате, где заседала боярская дума, была смрадно. Бояре прели в шубах и шапках, курили, плевались на пол. Холопы разносили водку, бутерброды. Царь дорешивал какие-то свои вопросы с постельничим.
В этот момент вошел Зиновий, молча вынул из-за пазухи длинный пистолет и дважды выстрелил в царя…
Лишь бы солнце осталось гореть,
Малахит чтоб смотрел глазами,
Чтобы яблочкам щечкам цвесть,
Что к губам прикоснулись губами,
Я за это готов умереть,
Чтобы свет оставался в Вами!
Я сегодня виделась с ним. Какое счастье!